Вход в систему
Image CAPTCHA
Enter the characters shown in the image.

Исповедь смертного нырялы-2

На пути в аэропорт заехал Джек с новой порцией моральной поддержки. Он должен был уехать, но обещал связаться со мной, когда вернется на Гавайи. Франсис также заходил и выспрашивал, как я себя чувствую. Он сообщил, что барокамера уже готовится для следующего сеанса, к которому я должен приступить после обеда. Я констатировал, что других планов на это время у меня не было.

Второй сеанс в камере продолжался 8 часов, и, в общем, за это время ничего не произошло. В моем состоянии ничего не улучшилось, но и хуже мне не стало. Франсис сообщил, что меня собираются перевезти на С-130 — самолете береговой охраны — на Гуам, где барокамера была оборудована и, главное, снабжена более знающим персоналом.

Джон пришел еще раз с вестью, что Совет решительно отклонил нашу заявку об открытии дела. Якобы, это никак не связано с моим инцидентом — политические интриги. Он попробует еще, но ясно, что уже не со мной. На следующее утро меня погрузили в самолет береговой охраны и в камере под давлением доставили на Гуам. Обслуживающий персонал был до невозможности добр и предупредителен. Жаль, что мне так и не представилось случая их отблагодарить! Что касается еды — кормили меня внутривенно.

На Гуаме я путешествовал в военной машине скорой помощи Центра гипербарической медицины ВМФ Соединенных штатов. Приветствовали меня дружелюбные военные, большинство — офицеры. Меня тщательно осмотрели, проверили различные рефлексы и чувствительность. Тогда я впервые познакомился с «колесом смерти», как я его назвал, — блестящим колесом из нержавейки с очень-очень острыми иголками на металлической ручке. Идея применения этого орудия пытки проста: доктор, проводя игольчатым колесом по телу пациента, может запросто определить точную границу чувствительности. В моем случае она находилась несколькими дюймами выше линии сосков. Ниже этой линии колесо чувствовалось не более чем колесо игрушечного мотоцикла.

Вот тогда я начал по-настоящему осознавать, насколько серьезно я попал. Почти все тело не чувствовало острой боли, а кубик льда на ноге ощущался горячим углем. Но когда доктор дотронулся до кончиков пальцев на ногах, то было такое ощущение, как будто ничего и не случилось. Я даже чувствовал, как по большому пальцу ползал муравей.

После большой порции уколов, тычков и обмена плоскими медицинскими шутками меня снова поместили в большую стальную камеру. Она сильно отличалась от той, что на Палау: около 4-х футов в диаметре и 12 в длину, внутри две койки и масса всяческих приспособлений. На этот раз со мной были два медбрата для заботы обо мне (слить катетер и все такое) и, конечно, для контроля за моим состоянием. На этот раз я был как бы на глубине в 165 футов и «всплыл» через 8 часов. Затем меня поместили на койку в центре административного этажа. На дежурстве был доктор Сай Севернз. Хотя он и соображал изрядно в деле лечения декомпрессионной болезни, все же не являлся «самым крутым» специалистом здесь. Настоящего «доктора по ломке» не было в городе, и единодушным решением, принятым полудюжиной военных офицеров, продолжавших меня развлекать, было отправить меня на Гавайи.

Я наблюдал, как они долго куда-то звонили, в том числе и в Пентагон, чтобы организовать это. Наконец, и мне принесли телефон. Я подумал, что пора бы сообщить последние новости родителям. Через несколько минут я услышал в трубке голос матушки. Она уже знала, что произошло — им звонил врач из Палау. Это было так. Она подняла трубку и услышала голос: «Здравствуйте, с Вами говорят из больницы Палау по поводу господина Ричарда Пайла. Могу я поговорить с доктором Робертом Пайлом?» «Это миссис Пайл, я мама Ричарда», — ответила мать.

После долгой паузы доктор сказал: «Я думаю, мне лучше поговорить с его отцом».

Мать молча отдала трубку отцу, пошла в гостиную и сказала моей сестре: «Это из больницы в Палау. Наверное, Ричард умер.» С полчаса они с сестрой сидели молча, слушая, как отец мычал в трубку: «Хм, да… Да, хм… Я понимаю…» Поэтому, хоть отец и сказал ей, что я жив, услышать мой голос ей было необычайно приятно.

После второго сеанса в барокамере меня вновь обследовали и, к нашему общему восхищению, линия чувствительности спустилась еще на несколько дюймов ниже сосков. Меня попросили подписать бумагу, что военное ведомство оставляет за собой право, которым обязательно воспользуется, и пришлет мне счет за перелет (хотя они этого так и не сделали). Меня отвезли на скорой помощи на военный аэродром, где погрузили на борт реактивного самолета, направлявшегося в Гонолулу.

Если двухчасовой перелет из Палау на Гуам не очень мне понравился, то 10-ти часовая экскурсия с Гуама на Гавайи обещала быть сущим адом. Так оно и оказалось. Опять без окон, без движения, обед — внутривенно. А если серьезно, эти мужчины и женщины из 8-го отряда оказались просто фантастическими людьми. Я безмерно благодарен им за помощь и поддержку во время длинного и утомительного полета.

В Гонолулу меня погрузили в очередную карету «скорой помощи» и мы понеслись в Кевало Бэйсин, где находился Центр гипербарической медицины. Все было точь-в-точь, как в то время, когда я посещал Дэвида Уайлера. И тот же доктор Оверлок, который лечил Дэвида, осматривал меня. «Привет! Вы меня помните? — сказал я. «Да, конечно,» — ответил он. Он повторял многие тесты из тех, что пробовали на мне на Гуаме, и, наконец, попросил попытаться сесть. Я с трудом поднял голову, он помог мне держать корпус прямо. Через несколько секунд голова закружилась, и я начал терять сознание. Меня осторожно положили, и я пришел в себя. Померили давление — 40 на 17 (я не шучу!). Очевидно, вследствие паралича все мои сосуды и артерии почти полностью сузились, так что я представлял собой не что иное, как большой мешок с ….

Итак, началась долгая серия процедур в бароцентре в Гонолулу. Первые несколько продолжались по 12 часов, а остальные, в основном, были стандартными, 8-ми часовыми сеансами «Медицинского кислорода» («НВО»). Они состояли из первичного «падения» на 220 футов под воду, медленного подъема до 60 футов на воздушной смеси, специально обогащенной азотом, четырех 20-ти минутных периодов чистого кислорода (с 5-ти минутными «воздушными» перерывами) на 60 футах. Затем следовало длинное зависание на 30 футах и очень медленный подъем на поверхность. Каждый день было по одному сеансу, а ночь я проводил в больнице неподалеку. У меня было много посетителей. Помимо родителей, несколько раз приходил Джек Рэндол — проверить, как я прогрессирую. Приходило и много друзей.

Со мной проводили серии тестов для определения, насколько же мое тело пострадало. Для одного из тестов к черепу присоединили множество электродов, опутали пальцы рук и ног электрическими проводами. Я подвергся быстрой последовательности болезненных электрических разрядов, производимых электродами на голове. Тест показал сильное нарушение спинного мозга — рубцы. Последствия были непредсказуемыми.

Медленно, день за днем, я начал поправляться. Я не мог встать на собственные ноги еще целую неделю после того, что произошло. Еще неделю я с трудом привыкал ходить сам. Ноги были очень слабыми, а ниже пояса я не чувствовал ни острой боли, ни холодного или горячего. Да и сами сеансы давались нелегко.

Дышать чистым кислородом под давлением в три атмосферы длительные периоды времени — уже само по себе токсично, а также чревато разнообразными побочными эффектами. К счастью, у меня никогда не возникало проблем с кислородным отравлением центральной нервной системы, то есть судорог не было.

Но через неделю или около того, я ощутил эффект кумулятивного воздействия кислорода на легкие и легочное, или «общее», кислородное отравление. Кончики пальцев полностью потеряли чувствительность, все время тошнило. Каждый день, входя в камеру, я просто умирал от дополнительного дискомфорта в желудке (можно себе представить, как это было бы здорово в стальной камере). К тому же, каждый раз выходя наружу, я оставался почти глухим еще несколько часов. Я так и не понял, почему дыхание кислородом под высоким парциальным давлением вызывает глухоту. Возможно, доктор Оверлок пытался мне объяснить, но я, вероятно не расслышал.

День за днем я шел на поправку. Несмотря на физическое нежелание дышать кислородом, я исправно залезал каждый день в камеру. Потому что каждый день, выходя оттуда, я чувствовал улучшение в своем состоянии. К тому же, во всем этом были и свои маленькие побочные прелести. Несколько раз во время процедур ко мне присоединялся еще один пациент — женщина, много лет обучавшая людей подводному плаванию. У нее был жуткий остеохондроз. До гипербарического лечения ее на всю жизнь приговорили к инвалидной коляске. Но после месяца процедур (по одной, с медицинским кислородом, в неделю), ее состояние существенно улучшилось. Она смогла ходить, слегка прихрамывая.

Во время длинной серии процедур в барокамере произошло два примечательных инцидента. Обычно, каждый сеанс начинался с достаточно быстрого нагнетания давления до глубины как бы в 220 футов. Так же, как и в случае быстрой забивки баллона, камера сначала становилась теплее, а как только достигалась максимальная глубина, «наружные» сотрудники должны включать вентиляцию, чтобы охладить воздух внутри. Звук этой вентиляции был довольно громким. После минуты вентиляции, «внутренний» сотрудник обычно подавал мне маску с обогащенной воздушной смесью. Я ее надевал и дышал все остальное время.

После многих процедур процесс стал привычным, доведенным до автоматизма. Однажды, после начального нагнетания давления, я привычно сгреб маску и надел. «Внутренний», который был в большей степени медбратом, чем ныряльщиком, сам был под понятным влиянием азотного наркоза, и не возражал против маски — даже помог ее надеть. Целую минуту во время вентиляции я уверенно дышал сквозь маску. Вкус приятный, все в порядке. Когда рев вентиляции прекратился, из микрофона раздался голос «внешнего»: «А ты проверил, к чему эта маска подсоединена?» «Внутренний», смущенно, слегка «навеселе» ответил вопросом на вопрос: «Что ты имеешь в виду?» Голос из микрофона уточнил: «Маска подсоединена к правильному источника газа?» Внутренний огляделся и вдруг понял, что проверить он забыл, и я дышу чистым кислородом на условной глубине в 220 футов! То есть парциальное давление кислорода — около 7,7! Конечно, ситуация немедленно была исправлена. За пределами камеры раздавались маты, а я даже не заметил разницы. После этого мы всегда дожидались конца вентиляции, проверяли правильность смеси, и только после этого я надевал маску.

В другой раз, опять же после нагнетания давления, «внутренний» подождал, проверил правильность подсоединения и протянул мне маску. Я взял маску и поднес ее к лицу. Примерно на расстоянии полудюйма, я в ужасе отпрянул, так как маска, как какой-то ужасный монстр заграбастала мое лицо и стала отсасывать воздух из легких со страшной силой. Ее шланг случайно соединили с портом наружного давления, и искусственное давление (220 футов глубины) внутри камеры чуть не высосало из глотки легкие! Я тащил и дергал маску, пытаясь оторвать ее от лица, но она не давалась. Лицо мое было намертво прихвачено. Тут «внутренний» спохватился и помог мне чуток ослабить маску. Я наконец подцепил край и стащил ее (под воздействием адреналина!). Через несколько секунд я уже смог перевести дыхание. Снаружи опять раздались маты, после всего этого я стал очень осторожен при надевании маски!

Благодаря интенсивной физиотерапии ноги постепенно обретали силу. Я снова смог контролировать мочевой пузырь, что избавило меня от унизительного катетера. Я ходил вверх и вниз по лестнице для тренировки. Мы много говорили с доктором Оверлоком о теории и практике лечения рекомпрессией, а также вели долгие дискуссии о природе и физиологии самой декомпрессионной болезни. Он объяснил, что мое повреждение аналогично пулевому ранению в позвоночник, и что большое количество моих нервных клеток отмерло навсегда. Мое выздоровление, оказывается, происходит не благодаря восстановлению нервных клеток, а скорее в результате работы мозга, который направляет сигналы к нервным окончаниям моего тела иными новыми путями.

Вероятность декомпрессионной болезни для меня лично повысилась, и любой дополнительный удар, скорее всего, отзовется на моей центральной нервной системе, так как все «резервные» пути в позвоночнике уже использованы. Короче, если я буду продолжать нырять, вероятность декомпрессионной болезни еще возрастет, и в следующий раз полное выздоровление от такого удара станет еще менее вероятным. В общих чертах, доктор предпринял все возможные попытки убедить меня завязать с нырялками навсегда.

Итак, после 28 сеансов, я мог сам ходить (очень медленно, прихрамывая), хотя ноги до сих пор не обрели былую чувствительность. Каждодневные изменения в моем состоянии стали почти незаметны.
Наконец, по прошествии более месяца с этого злосчастного случая, было принято решение прекратить процедуры в барокамере. Я боялся, что останусь в таком состоянии навсегда. Честно говоря, я мог ходить, и состояние мое, без сомнения, было лучше, чем месяц назад, но я не мог ни бегать, ни прыгать. Тело было как бы разобрано. Доктор Оверлок заверил меня, что теперь все дело во времени. Это может растянуться года на два, и насколько лучше мне станет, никто сказать определенно не может.

Проходили месяцы, моя способность ходить мало-помалу восстанавливалась. Постепенно я приучил себя не хромать и идти с виду нормально, но это требовало неимоверных усилий. Подниматься вверх по лестнице я мог сносно, а вот спускаться было очень трудно. Я мог почти на 100 процентов контролировать напряжение в мышцах ног, но вот контролировать степень расслабления было невозможно. Иногда меня пробивали судороги и спазмы. Чувствительность долго не возвращалась. Я до сих пор почти не чувствовал ни боли в ногах, ни холодного, ни горячего.

Чтобы мой отец мог оплатить мои медицинские счета по страховке, мне нужно было опять стать студентом дневного отделения. Поэтому я вернулся в Гавайский университет на следующий семестр и шатался из класса в класс. Почти целый год я не погружался. Я понимал, что доктор Оверлок прав, но в глубине души я знал, что не смогу бросить нырялки, и именно глубокие. Тем не менее, жизнь медленно возвращалось в нормальное русло. Я стал медленно набирать потерянный вес. Я продолжал делать кое-какие упражнения для ног, и мое состояние постепенно, очень медленно исправлялось.

Свои первые погружения после декомпрессионной болезни, почти год спустя, я ограничил максимальной глубиной в 25 футов. Месяцы проходили, я постепенно «углубился» до 60 футов, потом до 130, всегда следуя сугубо консервативному декомпрессионному профилю. Во время первого после болезни погружения на 180 футов я очень нервничал. После 10 минут на дне, я декомпрессировался хороших полчаса. Одним из эффектов инцидента явилось то, что после долгого пребывания в воде, ноги становились слабыми и немели. Каждый раз, поднимаясь после глубокого погружения, я испытывал чувство ужаса, так как мои ноги вели себя примерно также, как на Палау после инцидента. Зависая для декомпрессии, я постоянно проверял чувствительность пальцев, быстро дотрагиваясь всеми пальцами по очереди до большого пальца ноги. Каждый раз, когда мы возвращались в гавань после погружения, я делал круг по стоянке, чтобы удостовериться, что мои ноги функционируют нормально.

Через два года после инцидента, я мог ходить практически нормально и даже относительно хорошо бежать трусцой. Чувствительность ног улучшилась, но была еще далеко не в норме. К декабрю 1987-го года я провел почти 200 погружений, больше половины из них — глубже 200 футов. Во время всего этого у меня ни разу не возникало никаких симптомов декомпрессионной болезни. Также в декабре 1987, на Рождество и на острове Рождества я впервые после ДКБ погрузился на 300 футов на воздухе. Декомпрессия была жутко напряженной, так как эффектом дополнительного азотного наркоза для меня была немота ног. Эта немота не уходила почти в течении получаса после погружения, и я не выходил из воды почти два часа. Но это было здорово.

Сейчас прошло уже 6 лет. За это время я совершил многим более 1500 погружений, более двух третей из которых — на глубину, превышающую 180 футов. Где-то дюжину раз я ходил на воздухе ниже 300 футов, чтобы проникнуть глубже 400 — стал использовать смеси. Никогда во время всех этих погружений со мной не случилось ничего похожего на ДКБ. И так до сих пор. 
 
Ретроспектива

Оглядываясь назад, я, кажется, понимаю, что именно привело тогда к той суровой ломке солнечным днем 14 июля на Палау. Дело не в том, что я нырнул слишком глубоко или оставался там слишком долго. Дело и не в том декомпрессиметре, который я использовал. И даже не в том, что барахлил мой манометр. Действительной причиной стало неправильное отношение к глубоким погружениям. Я попался в ловушку, в которую попадают многие молодые, крутые и «бессмертные» нырялы — ловушку излишней самоуверенности. Постоянно попирая пределы, я почувствовал себя слишком уверенным в том, что их можно раздвигать безгранично. Я был уверен, что со мной не может случиться декомпрессионной болезни. Я считал все, что связано с безопасностью погружений и самодисциплиной, «шелухой для начинающих спортсменов», чувствовал себя выше этого. Я ошибался, как я смертельно ошибался!

Так почему же я продолжаю глубокие погружения? Было бы наивным думать, что я «извлек урок». Риск декомпрессионной болезни преследует каждого, кто дышит газами под давлением больше 1 атмосферы. Этого риска не избежать, и он возрастает с увеличением глубины погружения. Попаду ли я опять? Честно говоря, не знаю. Многие друзья и коллеги и так считают, что я живу как бы «взаймы». Может, это и так. Но, в конце концов, мое отношение к глубоким погружениям изменилось. Я не рассматриваю это больше как испытание своих возможностей или способ продемонстрировать свою отвагу. Статистка несчастных случаев показывает, что вероятность моего попадания увеличивается с каждым новым погружением. Я не уверен, что это правда, но всякий раз, зависнув на декомпрессии после глубокого погружения, я заставляю себя безоговорочно принимать, что это так и есть.

 
Фото дня

Яндекс.Погода
 
 

FreeCurrencyRates.com